Трудно быть единой плотью – вот главная тема статьи священника Владимира Зелинского. Действительно, наше эгоистичное стремление к успеху, богатству и покою ведет к одиночеству. Любви и верности мы боимся, прощать и каяться не умеем. И даже семья, брак не становятся забралом от бесконечной и гибельной влюбленности в себя. А тем временем брак – это крутая лестница к храму, а значит – к Богу. Наша любовь часто меряется не покаянием или прощением, но физическим влечением. Автор статьи уверяет: «Семья – это не только общее ложе…». Семья – это одна плоть, «малая Церковь», это постоянное стремление отречься от себя и полюбить Бога через ближнего своего. Итак, отец Владимир интересно и увлекательно рассказывает о покаянии, прощении, верности, любви и влечении.

Трудность быть «единой плотью»

Подобно живому организму, любой брак существует во взаимодействии с окружающей средой. Он должен стать инициацией нашей жизни в вечности, и вместе с тем он погружен в самую незамысловатую, жесткую повседневность. Может быть, брак – действительно райское изобретение, но за пределами рая или, точнее, в этой прихотливой игре рая и ада, которая есть наша жизнь, он нередко оказывается беззащитен.

Сегодня, под влиянием отравления окружающей среды, разрушения «экологии духа», идолопоклонства телу брак разрушается на глазах. Реальным путем спасения брака, на наш взгляд, может стать возвращение к его церковности не столько в формальном смысле, но в созидании семьи как общины, соединенной в небесном и земном «под главою Христом» (Еф. 1, 10). Брак – улица, или скорее, даже лестница, ведущая к храму, который называется любовью – словом, которое всегда подвергалось наибольшей порче и инфляции и, тем не менее, всегда обретало в себе силы самовозрождаться, самоочищаться, избавляться от пораженных клеток. Самоочищение же означает покаяние, прощение и верность.

Покаяние в изначальном смысле – это освобождение от идолов, которые человек созидает внутри себя, в том числе и идолов, созданных самой любовью. Часто, даже пламенея как будто неистовой страстью, мы бываем влюблены на самом деле более в себя, чем в другого, воспринимая его как необходимое к себе дополнение настолько, что личность другого иногда оказывается просто не нужна. Убийства или самоубийства из-за любви суть последствия идолослужения страсти, иногда требующего себе кровавых жертв. Покаяние, начав с малого, с признания «здесь я был неправ», уводит затем человека в глубину его сердца, к тому, что апостол Павел называет «разделением души и духа» (Евр. 4, 12), когда дух обретает способность судить «помышления и намерения сердечные», признавая некоторые из них греховными и неподлинными, предающими изначальное наше «я», запечатленное образом Божиим. В покаянии человек отсекает от себя то, что он сознает чуждым себе, то, что «уже не я делаю, но живущий во мне грех» (Рим. 7, 17). Семейная жизнь, в которой супруги всегда и во всем правы друг перед другом, оказывается наименее устойчивой. В этой правоте – своей на каждого – брак задыхается, как тело, закутанное в полиэтилен.

В покаянии нельзя перейти через край, как и в неразрывно связанном с ним прощении, ибо «живущий в нас грех», обычно слепой к себе, очень хорошо видит грех ближнего, и потому, чем ближе человек подходит к другому, тем порой сильнее отталкивается от него. Наше «я» в какой-то степени хочет сделать другого своей собственностью, игрушкой, идолом, зеркалом, поводырем, наконец, улучшенной своей копией и, как правило, натыкается на подобное желание со стороны другого. Собственно, большинство браков разбивается именно из-за этого столкновения, и никакая влюбленность от этого взаимоотталкивания не спасает, но делает его бесконечно более драматическим. И до тех пор, пока у супругов, как у Эммаусских путников, не откроются глаза, и они не увидят Христа друг в друге, их брак, даже страстный, спаянный, радостный, останется лишь перемирием двух эгоизмов, двух влечений, двух потребностей, наконец, двух удобств.

Прощение означает, что мы принимаем покаяние другого, в каких бы неприметных формах оно ни выражалось. Прощение – это, может быть, самая трудная из заповедей брачной жизни, потому что оно требует отказа от того, от чего человеку труднее всего отречься – от собственного лелеемого страдания.

С обидой бывает справиться труднее всего, ибо и она – род одержимости; предположим, жена обнаруживает неверность мужа: «как ты мог? нет, как ты мог, после всего того, что я для тебя сделала!?» – повторяет она в ответ на бормотание, что, мол, в измене не было никакой любви, а лишь так, сплошная физиология. Муж узнает о неверности жены и картины ее измены, всякий раз с новыми подробностями, становятся его наваждением. При этом брак не всегда распадается (дети, общий дом, разные внешние связующие обстоятельства, а для многих верующих также невозможность развода), но становится гнездом змей, которых каждый заботливо высиживает в своем сердце, и нет змей более ядовитых, что порой произрастают в счастливых по виду браках. Этот яд передается и детям, а те несут его дальше в жизнь. И убивается он только одним словом, одним жестом, одной улыбкой прощения. Главный принцип прощения в том, что нельзя ему поставить законные и разумные границы: чем больше вина, тем более благодатным и таинственным становится акт или, скорее, сокровенный подвиг прощения.

Безграничность прощения не означает его автоматизма, иногда для сохранения подлинного «небесного» брака следует отказаться от телесного, если один из супругов не способен к верности, а иной раз даже предлагает брак втроем; общее ложе с ним становится «скверным» для всех троих. Однако оно не требует обязательного рассечения брака, ибо верность одного может, в конце концов, спасти и обратить другого. И это стояние в верности, для кого-то естественное как дыхание, а кому-то дающееся повседневным усилием, служит еще одним составляющим христианского брака, построенного на евангельском «камне».

«Надо помнить, – пишет митрополит Антоний, – что единственный способ возродить человека, единственный способ дать человеку возможность раскрыться в полноте – это его любить; любить не за его добродетели, а, несмотря на то, что он несовершенен, любить просто потому, что он человек, и потому, что человек так велик и прекрасен сам по себе. В это мы можем верить всегда. Мы не всегда можем это видеть, только глаза любви могут нам позволить прозреть это».

Митрополит Антоний называет такое состояние таинством, а местом его совершения – сердце человека. Если монах, говорит он (на наш взгляд, несколько схематизируя), должен полюбить ближнего через Бога, то муж и жена должны полюбить Бога через ближнего. И в обоих случаях они должны исполнить заповедь Христа: «отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мной» (Мф. 16, 24).

Это отвержение себя есть условие осуществления всякого настоящего брака, в том числе и между язычниками, который христиане с древних времен признавали действительно браком, а не сожительством. Неразрывный союз мужчины и женщины есть взаимное приношение себя другому и вместе с тем приношение всему человечеству, ибо здесь, пусть даже и вслепую, пусть хоть в малой мере, но осуществляется заповедь о любви и самоотречении. Всякий подлинно состоявшийся брак между нехристианами можно было бы назвать формой «анонимного христианства», или, точнее, не узнавшего себя христианства. И если в будущем (уже постепенно выступающем из тумана) тот, кого Иисус называет «князем мира сего», вновь захочет покончить с христианством, он больше не будет взрывать храмы или превращать их в коровники, но примется за разрушение или размывание семьи, которое впрочем, уже идет полным ходом.

Но что делать с браком, если любви в нем нет? Если ее вообще никогда не было? Или если муж более привязан к матери, чем к жене? Или жена из-за страха беременности или просто затянувшейся не прощеной ссоры отказывается жить со своим мужем? Или муж, открыв измену жены, начинает испытывать к ней непреодолимое, почти физиологическое отвращение?
Прежде всего, надо сказать, что в христианстве нет какого-то золотого ключика, которым открывается потайная дверь всех запутанных ситуаций, того, что задешево продается сейчас в популярных журналах. Евангелие учит только «перемене ума» или, для начала, изменению взгляда, смотрящего не только вовне, на «сучок в глазу у другого», но вовнутрь, на «живущий во мне грех» (Рим. 7, 17).

Грех не присущ браку в его «райском» виде, но грех неотъемлем от каждого из нас, изгнанников из рая, и он, разумеется, проявляет себя, и весьма активно, также и в браке, в особенности в стихии «не преображенного» эроса. И тогда ограничение этой стихии, и даже отказ от нее помогает сохранить и обновить супружеский союз, ибо в этом случае мы возвращаемся к той его основе, которая часто, особенно на первых порах, бывает подавлена полом. Всякий кризис может быть преодолен через жертву, в данном случае это может быть жертва чувственностью. «Хотеть – это дело тел, а мы ведь с тобою души», – говорит Марина Цветаева, и стоит освободить душу от бремени «хотения» или хотя бы обуздать его, как она начнет распрямляться сама по себе. Трудно быть единой плотью, ибо греховность нашей натуры ищет разрыва, обособления, подчинения себе другого, и в том неслыханном «приближении» к нему, которое бывает только в браке, в нас пробуждаются все темные и светлые силы. Влечение одной плоти никогда не бывает без чувства отталкивания, как и любовь, построенная только на влечении тел, всегда рискует, споткнувшись о первый же камень, свалиться в яму.

В браке, когда он построен только на желании обладания, именно этот комплекс чувств часто приводит к его распаду. Поэтому всякий подлинный брак требует преображения пола, восприятия его как выражения личности другого; в какие-то критические моменты преображение пола может потребовать даже отказа от него. Но семья при этом сохраняется, а не разрушается, у нее даже появляется «второе дыхание». Семья – это не только пол, но и дом, но и потомство, но и община, спаянная единым духом, как и вся жизнь, согретая общим теплом. Построение семьи как «малой Церкви», по известному выражению святителя Иоанна Златоуста, может спасти ее от распада. «И ненавижу ее и люблю. Это чувство двойное» (Катулл) исчезает, когда понемногу отступает «диктатура пола» и начинается диалог личностей на равных. Без такого диалога, а точнее, без таинства общения, по сути, невозможен и брак. Из него можно исключить общее ложе и даже страстную влюбленность (которая, если не увядает, перерастает во что-то другое), но нельзя исключить этого причастия тайне другого и телом, и духом, и всей жизнью, в каком-то смысле одной на двоих, потому что брак в полном смысле есть именно соучастие в тайне. Укоренившееся, окопавшееся в себе одиночество (которого не бывает в подлинном монашестве, если оно – «наедине с Богом»), то унылое одиночество наедине со своими удобствами или хворями, кошками или огородом, тесным углом или счетом в банке (встречаем ли мы его у закоренелого холостяка, в причудах старой девы, в надломленности потерпевших крушение любовников) – «нехорошо…человеку» (Быт. 2, 18), ибо слишком легко засасывается воронкой всепоглощающего и фанатичного служения «себе, единственному», которое иной раз даже и при христианнейших убеждениях заставляет нас работать лишь собственной «плотью и кровью». Человек так устроен, что чем больше он отдает себя в дар другому (в особенности, когда этот «Другой» пишется с заглавной буквы), тем более обретает самого себя. «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» (Мф.16, 26).

Не всякому, однако, удается найти Другого в браке, за неимением брака или возможности его сохранить, да и не у каждого хватает рассудительной мудрости, чтобы найти центр мироздания не в себе, но в другом, ближнем. Поэтому помнящим о том, как «нехорошо» (в библейском смысле), как искусительно бывает одиночество, вполне уместно было бы порекомендовать усыновление или удочерение ребенка как форму служения, а точнее богослужения жизнью. Сколько же одиноких и засыхающих человеческих душ, не говоря уже об устроении детских судеб, могло бы расцвести любовью, а стало быть, и «вступить в брак» со Христом на этом пути.

Любовь есть главное призвание человеческой жизни, она начинается с узнавания тайны личности, и это призвание исполняется, когда любовью мы открываем богоподобие другого; как все, что дается от Бога, брачная любовь не может быть бесплотной. Будучи целью самой по себе, она выражает себя во мне, приносит плод «сам тридцать или больше». Речь не идет, в данном случае, лишь о детях, но о том плоде, который должна дать малая Церковь. Как «время и место», событие и средоточие любви, брак должен излучать любовь и вовне; домашняя церковь должна быть очагом гостеприимства и теплоты, которые должен чувствовать всякий, вступающий на ее порог. Как любовь матери и отца к ребенку есть первое и очевидное проявление ласки Божией к человеку, посылаемой через семью, так и теплота семейного очага, обогревающего других, должна стать средоточием этой ласки.

И еще одно призвание есть у христианской семьи – быть хранилищем и проводником памяти. У Бога все живы, – говорит нам вера и мудрость Церкви, но в чьей же памяти сохраняется эта жизнь на Земле? Семья – это не только общее ложе, но, договаривая вещи до конца, и общая могила и «вечная память», певаемая не только на панихидах, но и несомая в сердце детей, внуков, правнуков. Однако великим вопросом эсхатологии остается вопрос о том, что будет с браком в той новой жизни, которая ждет нас за гробом, и не только с браком, но и с отцовством, материнством, сыновством, со всякой человеческой близостью.

Может ли «одна плоть», о которой говорит Писание, быть рассечена после распада тела? Может ли мать не узнать детей своих, а сын или дочь забыть лица родителей, ибо, если Бог есть любовь, по словам апостола Иоанна, то любовь тленная и целиком земная превратится в пепел, а нетленная осолится огнем Божиим.

Все главные моменты нашего существования бывают часто сопряжены с опытом брака; начиная от детства, когда взаимная любовь родителей является наилучшей средой для нашего возрастания, до последних дней нашей жизни, когда мы уходим из нее и теплота мужа или жены, любовь детей провожают нас до последнего дыхания. «Смягчи последней лаской женскою мне горечь рокового часа», - писал Пастернак незадолго до кончины. Узнаем, «постигнем ли мы всем своим существом» в этой ласке лик Христов, склонившийся над нами и обращающий «роковой час» в час встречи и упования?

«Любовь никогда не перестанет», – дерзнем перефразировать Павлово пророчество, хотя и влюбленность угаснет, и тела состарятся, и влечения, о котором сказано, как о проклятье – «к мужу твоему влечение твое» (Быт. 3, 16) – больше не будет. Любовь не всегда бывает в начале пути, для христианина главное, чтобы она была в его итоге, в его завершении, в исполнении всей его жизни, той жизни, которая «пребывает в муках рождения, доколе не изобразится в вас Христос» (Гал. 4, 19).

Оценить:          

Рейтинг: 

Просмотров: (5368)

Уважаемый Гость! Чтобы оставить комментарий к данной статье, Вам необходимо зарегистрироваться.

ЗарегистрироватьсяСпасибо, позже

Комментарии: 0 Ответов: 0